Duran Duran – Come Undone

Словно после раскаленного гнева, после ядерного распада, наступило затишье. Лоботомия! Сам Кен Кизи заговорил в Эрихе своим языком мрачного утверждения. Иногда и сам Эрих жалел, что его мозговые доли – в рабочем состоянии, что он просто не может притвориться овощем, не может лежать мешком костей и внутренностей, моргать отупевшими глазами, качать кислород в углекислый, его раздражала густота и обильность собственного мозгового процесса, она давила изнутри. Ну и подумаешь, лоботомия. Стоит ли так цепляться к словам? Слова как рябь на воде. Нужно нырять глубже.
Они часто ругались с Люциусом, вернее, как сказать ругались. Похоже, это общение, больше напоминающее пинг-понг c
нарастающей амплитудой броска остроумных обидок, стало повседневным. Но никаких возвышенных эмоций. Только язвительность, нервозность, чувство юмора на максимум, проверка литературного опыта, а иногда - изуродованная до неузнаваемости симпатия.
Но не слезы. Не истерика. Эрих нахмурился. Это преувеличение, абсолютное. Просто Люциус продолжает крутить свою рулетку, испытывая себя в новом актерском подпространстве. Ведь смерть – то, что происходит с другими. Разве она имеет отношение к черту из табакерки? Ему просто нравится чувствовать себя подавленными, нравится протирать колени на штанах и продолжать вытягивать из себя ямбы с хореями, нравится размазывать по щекам слезы будто из глицерина. Потому что так сказал Кен Кизи. Потому что Люциус - психопат, и должен подтверждать свой статус какой-нибудь патологией. Патологией постоянного переигрывания. Постоянного отсутствия «себя».
Эрих даже не рассматривает эти слова как правду, потому что подсознание гнетет необъяснимый страх. Подсознание всегда на шаг впереди.
Он не хотел оборачиваться, завывания за его спиной отталкивали, и Эрих бы ускорил шаг, если бы подошвы его кроссовок не приросли к полиуретану. Немая сцена из плохого романа.
Смерть – то, что всегда рядом, но проходит стороной. И как приятно быть таким наивным. И только мексиканцы видят смерть как Королеву в пышных ярких юбках, в ее седых волосах – жемчужные хризантемы и алые орхидеи, в руке – украшенный драгоценными камнями череп, ее поцелуй – со вкусом мескаля, и каждый рад ей. Она знает, когда придти.
«Что на губах чуешь сочных и свежих? Привкус костей и череп моей смерти»*Но и все это – только фреска, только импульс. Слова Люциуса – тоже просто импульс. А Кен Кизи знал, что смерть – куда проще лоботомии.
- Вставай, хватит уже. – Эрих приблизился к нему в три шага, похлопал по плечу. Сомнений стало еще больше. У Люциуса не было взрослого лица, лишь гримаса детского отчаяния, на фоне которой так смешно смотрелся его вычурный пирсинг. Он как будто бы еще больше сжимался, выжимая из себя слезу, безжалостно иссушая себя, выворачивая наизнанку через глаза и рот, через крупную судорогу.
- У меня уже ум за разум заходит.
Ладно, пусть все будет по-твоему. Как обычно. Любая инициатива от Эриха утратила всякий смысл, и он просто не проявлял ее больше. Ритм задавал Люциус. Тональность, звучание.
- Пошли, нечего тут сидеть. – Раздражение слезало облупившейся краской. Эрих с силой поставил его на ноги, и хотя Люциус только и мог, что греметь костями, он здорово покачнулся по инерции. Мокрое лицо встретилось щекой с горячими ключицами, и Эрих сжал его в коротких объятиях. Так сжимают испуганного птенца в ладони, боясь навредить его хрупкому скелету. Хватит протестовать. Хватит закрывать лицо книгами, заменять речь стихами. Хватит уходить в другую комнату по ночам, бить по рукам, бить по словам, исчезать, чтобы появиться тогда, когда меньше всего нужен, и не появляться тогда, когда твое отсутствие – фатально.
- Давай, шевели ногами. – Эрих не убрал свою ладонь с костлявого плеча. Он был разбалансирован, сбит столку. Сегодня он сам сходит в больничное крыло и поговорит с лечащим врачом Люциуса. Или, хотя бы, попросит на регистрации его карточку. А потом…скорее всего этой же карточкой залепит Люциусу пощечину, если поднимется рука.
И только вода способна разбавить другую воду. Только океан примет их такими, какие они есть, только блеск кварца под ногами заменит блеск алмазной крошки.
Что на губах чуешь, когда целуешь его? Как из его нутра ко рту поднимается медленно смерть.

Robots In Disguise – Turn it Up

"Дорогой психоаналитик – мне нужна кушетка, я хочу лежать и смотреть в белый потолок, и молоть страшную чушь, раскраивая себе череп, распарывая себе брюхо и вытаскивая на кофейный столик свои внутренности, одну за другой, методично, чтобы ты видел, какой я на самом деле, как у меня все хорошо внутри, как все в порядке. И как я хочу избавиться от этого дерьма."
Под пальцами – острые ребра, Люциус сжимается в точку, имплозия, и вот, в последний раз его затихающие всхлипы разрезают горло. Эрих ощутил немыслимое облегчение – он не переносил чужих слез, а слезы Люциуса для него были соляной кислотой. Концентрированной. Они выжигали в нем дыры с шипением и болью, и характер этой боли был необъясним, невозможен. Стыд? Нет. Жалость? Нет. А что тогда, Эрих Фабелла? Вина.
И вот теперь их электромагнитное поле сменило полярность «+» на «-», и все сдвинулось по фазе, все полетело, скачок падения напряжения, сопротивление не выдерживает, и кажется, совсем скоро будет пробой. То, к чему все это должно было придти рано или поздно. Линия жизни – точка смерти. Эрих отшатнулся от Люциуса, попытался подыскать слова, но вдруг понял, что его разум никак не связан больше с голосовыми связками. Потому что инициатива больше не в его руках. Потому что имплозивное сжатие в Люциусе уже случилось. Только что. Дым от сигареты, нервный тик, Эрих сохранял одно и то же выражение лица, даже не поправил съехавшие очки. На шутки не обижаются, говорят, на правду тоже. Брехня.
Болезненные губы испускают ядовитый дым, и вот сейчас им двоим уже не до партии поэтических шахмат, не до высокого слога. Со смертью не шутят. С любовью не шутят. На веснушчатом лице – растерянность, и фигуры уже летят с доски, сигареты катятся к ногам, ломается микротехника, музыка – весь эшелон возлюбленных Маленького Принца. Эрих пытается что-то сказать, но ничего связного не выходит, как будто его печатная машинка заела, и междометия вылетают по одному, вместе с именем, вместе с руганью.
А вот и последняя грань – скомканные страницы Миллера, с которым пришел Эрих в библиотеку той дотла сгоревшей осенью. И вот время уже проворачивает своей секундной стрелкой в его груди заржавленный штык. Фабелла рывком прикрывает лицо, корешок книги попадает по локтю, с глухим стуком падает переплет на красное покрытие к скомканным снарядам страниц. Настоящая Гражданская Война. Зря Эрих убирал руку от лица. Он и сам близок к собственному имплозивному сжатию, осталось только подать искру, ведь уже запахло порохом.
Зачем ему все это сдалось? Эрих счастлив, Эрих реален, барселонские низкие балконы ждут его над узкими улочками с вывешенными белыми простынями, и тот идеальный мир не вымышлен в отличие от этого. И уже сейчас любой роман с человеком суши выглядит намного реальнее, чем глупые разборки, чем диспозиция чувств в пространстве. Слышишь ты, в чьих руках детонатор, зачем было ждать для этого семь месяцев?
Штыковая атака – разве Люциуса не учили не бить человека в очках? Его острый кулак оставил на скуле пурпурный кровоподтек, очки слетели с носа, но Эрих сохранил равновесие. Даже сейчас между ними была разница. Фабелла сжал кулак, под правой ладонью пульсировала ушибленная скула, и он слабо видел только одним глазом уже совсем другой образ. Он мало походил на книжный, и он не прятался между строк, и хотя это куда сильнее напоминало продолжение их затянувшейся комедии, Эрих чувствовал себя уже не зрителем, а постановщиком.
Дорогой психоаналитик, смогу ли я без всего того, что извлек из себя, различать, где правда, а где – фальшь? Наверно, могу, если мне хочется сказать вполголоса: «Я верю тебе».
Мы напишем собственную книгу и смонтируем собственный фильм, только вырежем целые куски потраченной впустую кинопленки, или, что лучше, запишем на нее сверху, ведь кинопленка не любит, когда я ее тратят на всякую ерунду. На показуху и на избегание. На дефекты слуха, на сплетни и на додумывание. На мечты, которым не суждено сбыться.
Вот и замечательно! Вот и прекрасно, хвала испанской революции, и это как красная тряпка на быка. В глазах Эриха только ярость. Он нервно сжимает в напряженном кулаке клок своих волос, бессмысленно щурится, не хочет все это слушать.
Шарит внутри своего живота, но там уже ничего не осталось, а в пустом кресле нет никакого психоаналитика.
Он делает шаг назад и под кроссовком что-то трещит. Может, плеер, может, айфон, может, оправа от очков – он даже цветов вокруг себя не различает, а этот ответ – то, чего он так долго ждал. Он слишком многое знал об охране острова, чтобы не догадаться, и только из чувства двухтонного долга на своих плечах не взорвался намного раньше.
Его эгоистичное желание тогда было «их общим». И они оба попались тогда в коридоре возле пульта, и оба бежали по петляющему полумраку, не зная, что делать – глотать воздух или истерически смеяться. Адреналин шкалил, Эрих тащил Люциуса за собой, потому что бегал быстрее. Но и этого было недостаточно. И даже когда их приперли к стене, Эрих не выпускал тонкого запястья из руки, которую била дрожь.
Если у них была одна участь на двоих, зачем было делить ее на каждому? Все - одному и ничего- другому? Чтобы сейчас упрекать в этом Эриха? Не такими должны быть благие намерения, и это до сих просто злосчастный дым!
- Но я же не виноват, что ты живешь с языком в заднице и ведешь себя как последний сукин сын! – В легких такая резь, как будто он пробежал еще добрых три километра. Он уже смотрел ему в спину, и с губ срывался только смех. Потому что это было как-то невероятно. В воздухе остался только запах дыма. Не хотел, чтобы с ним что-то случилось? Хорошее желание, особенно, когда ты соизволяешь показывать свое лицо раз в несколько дней. Просто в извращенном сознании Люциуса это все как-то укладывается Неудавшийся сын, неудавшийся художник, неудавшийся музыкант, неудавшийся любовник. Неудавшийся.
Ублюдок, ты будешь жать на детонатор или нет?!
- Вот и проваливай! Вот и делай, что хочешь! – губы предательски дрожали, он даже ругательства позабыл, и теперь только издал какой-то громкий свистящий всхлип, уже разворачиваясь, крикнул через плечо. – Vete a la mierda!*
Море, срочно, бегом. Эрих сорвался на бег, едва не собрал ступеньки носом, выбегая со спортивной площадки. Вот сейчас-то он точно сбежит! Один, без шумной компании, без протеста, вот так, сам, и никому потом в итоге не будет должен, и никто не обвинит его в эгоизме. Почтальонка мешала ему бежать, и он скинул ее с себя. Любимую потертую почтальонку с испанским флагом.
* исп. "Fuck off!"

Нарисовать на водной глади круги, разукрасить их белыми бликами, которые внимательно смотрят в глаза. Они-то и заставляют зажмуриться, отвести взгляд, ведь они все видят и все знают. От них ничего, никогда не утаить.
Он погрузил пальцы в холодную озерную воду. Озеро неподалеку от замка представляло собой почти идеальный круг. Молодого принца это давно удивляло. По краям озера росли ивы и купали в его пресной воде свои молодые листья. Белые пряди скользнули за ухо, открывая ей внимательный и серьезный взгляд младшего брата. Она улыбнулась. Он же отряхнул руку и поднялся, заговорил:
- Знаешь, я не хочу, чтобы однажды появилось то, что заставит меня в стыде прятать взгляд, - он улыбнулся, заметив на ее устах усмешку, протянул руку ей, чтобы она встала с сырой травы, чтобы поправила подол своего платья и опять засмеялась, как делала это несколько минут назад, когда он заявил, что хочет уничтожить барьер, скрывающих их планету от чужих глаз. Уверила его в том, что он глуп и еще очень мал. Ей тридцать девять - его сестре Эйре уже много удалось повидать. Он, Элео, глуп и безрассуден, в шестнадцать ничего не знает и считает, что мир может быть справедливым и честным. Порой ее пугало то, насколько его имя соответствовало характеру.  Элео - забытый их расой древний Бог равновесия, о котором можно услышать легенды от старых руа*, живущих в старом храме далеко на севере.  Только уже лет двадцать никто о них ничего не слышал. Мать рассказала ей ,как бывала в своем юношестве в их замке. Эйре тряхнула головой, раскидав по плечам свои золотые пряди и поднялась на ноги:
- Элео, отец прав, ты пытаешься влазить в то, во что тебе влазить попросту нельзя. Это опасно, Элео. Твои мысли... они могут отравить наш народ... уничтожить его! Ты не думаешь об этом. У тебя слепые мысли маленького мальчика, который жаждет подвигов и свершений. Бери пример с Нолмэ. Он сдержан и прекрасно понимает, что необходимо делать для того, чтобы его народ был счастлив. Даже если для этого необходимо быть немного жестоким, - она посмотрела на замок, шпили которого возвышались над лесом, собрала белой лентой волосы, и тяжело вздохнула, - Он, кстати, должен сегодня вернуться. Отец решил устроить праздничный ужин в честь брата. И ты туда пойдешь. Я так сказала. И не хочу слушать слова о том, что ты против.
Наследная принцесса. Она не получит ничего, кроме права выбора: найти себе мужа или остаться при брате. Элео скрестил руки на груди и задумчиво сдвинул светлые брови, разглядывая солнечные блики. Разве это честно?
Где-то в сердце их планеты находится древний артефакт, окутавший их поля и леса, заброшенные замки и уничтоженные города заслоном. После войны их раса так и не вернулась в прошлому величию. Потухла, раздвоилась и в итоге практически исчезла. Не проклятие ли это?
Да, может быть, Эйре права. Может быть, он еще недостаточно зрел для того, чтобы понять, что хорошо, а что плохо. Ему просто хочется, чтобы они жили. Чтобы не старели. А их осталось так мало. И он совершенно не понимает отца. Они задыхаются тут. Так глупо полагать, что в мире, где одна раса сталкивается с другой каждый день, где вспыхивают и угасают войны, они - эста, задыхаются от собственного упрямства.
А брата он не то, чтобы не любил. Просто слышал чужие рассказы. Ничего хорошего в них не было.
Он кивнул головой и слабо склонился:
- Как пожелает сестра, - ткнулся глазами куда-то в зелень под ногами.

* руа - монахи старой веры. Несколько поколений назад их выгнали в северные земли, где они построили себе монастырь и живут по сей день.